Заключала дело копия отпечатанной на машинке справки:

«Выездным заседанием Республиканского суда от 1 августа 1965 года… срок заключения по статье… снижен до трех лет с последующим выведением на поселение…»

Поверх неровных строчек красовалась внушительная печать.

Почему-то мне стало жаль давнего незнакомого мне мальчишку, который угодил на зону, будучи совсем молодым, даже моложе меня. Интересно, что это за статья такая, по которой его осудили? Надо будет посмотреть в библиотеке Уголовный кодекс.

Отложив в сторону дело Зеленцова, я открыл следующую папку, номера которой тоже не было в списке. И, в общем-то, даже особенно и не удивился, когда с фотографии мрачно, вприщур, на меня глянул Угрюмый…

Глава 4. Чудное виденье

Поблуждав слегка в переулках возле бывшей улицы Жданова, а ныне Рождественки, я оказался, наконец, в фойе знаменитых Сандуновских бань. Фойе? Я сам не знал, почему вдруг в моих мыслях выскочило это театральное словечко, но окружающее и впрямь очень походило на театр, а уж точно не на баню. Возле касс – тоже напоминавших театральные – сидел мой заказчик, читая какую-то пеструю бульварную газетенку, судя по голым задницам на обращенной ко мне первой странице, «СПИД-инфо».

Теперь, ознакомившись заодно и с его делом, я знал об Угрюмом довольно много, что не очень-то радовало. Хотя многое оказалось столь же интересным, сколь неожиданным. Даже имя: его звали как Белинского – Виссарионом. Усольцев Виссарион Иванович. И год рождения. Я был уверен, что ему где-то между сороковником и полтинником, а выяснилось, что он родился в тридцать пятом. Получается, всего через два года ему стукнет шестьдесят. Отец мой и то младше.

Еще одним открытием стало то, что Угрюмый – коренной москвич. Родился в семье сотрудника следственного управления НКВД полковника Усольцева, учился в спецшколе при Наркомате внутренних дел и в пятьдесят третьем собирался поступать в училище МГБ (именно так к этому моменту стал именоваться всесильный НКВД). Но к экзаменам допущен не был: после смерти «отца народов» Хрущев, опасаясь мятежа, тут же арестовал Берию по обвинению в подготовке государственного переворота. Под раздачу попали многие, в том числе и отец Угрюмого, а вскоре и сам Виссарион был арестован и осужден по целому букету статей, причем «выписанные» ему пять лет по не указанным в деле причинам были продлены еще на два года. Вышел Угрюмый только в шестидесятом, а через три года снова отправился на зону, уже по другим статьям.

Я записал номера статей, а на следующий день заглянул в библиотеку и сверился с Уголовным кодексом. Первый раз Угрюмому предъявили недонесение и укрывательство, сопротивление или препятствование власти, уклонение или отказ от дачи показаний, а также – неожиданно – хулиганство. Второй срок Виссарион получил по статьям уже вполне криминальным – незаконное лишение свободы, истязание, умышленное причинение тяжких телесных повреждений.

Отыскать сами дела, по которым проходил Угрюмый, мне не удалось, слишком мало времени было в моем распоряжении. Зато в его тюремном досье я встретил все знакомые фамилии из первого данного мне Угрюмым списка. Тот единственный, кто до сих пор был еще жив, служил следователем в Мосгорпрокуратуре, вел первое дело Виссариона Усольцева, а по второму проходил уже потерпевшим и получил инвалидность второй группы.

Листая Уголовный кодекс, я заодно поинтересовался и статьей, по которой был обвинен художник Зеленцов. Она звучала как «Изготовление или сбыт поддельных денег или ценных бумаг». То есть, в переводе на русский язык, тот парень был фальшивомонетчиком…

– Тебе, Грек, погоняло не в масть, – заявил Угрюмый, заговорщицки подмигивая. – Тебе бы Валерий Борзов зваться.

– С какой стати? – не понял я.

– Шустрый очень, – хмыкнул он, подавая в кассовое окошечко деньги. – Два.

– В номер или… – глухо послышалось из глубины.

– Дядя, мы что, похожи на голубков? – поинтересовался мой спутник вроде бы очень спокойно, но с такой интонацией, что на месте кассира я провалился бы сквозь пол. Во избежание, так сказать. – В общую, само собой. Ты что, вовсе без понятия? За такие предположения можно и… – он не договорил, позволив проштрафившемуся самому догадаться о возможных последствиях своей ошибки. – Усек?

– Наше дело маленькое, – донеслось из окошечка. – Мы по инструкции спросить обязаны. Вы уж не серчайте, голубчик…

Даже впечатлившись «фойе», я все-таки не ожидал той роскоши, что встретила меня внутри. Колонны и золотая лепнина почему-то вызвали ассоциацию с восточными дворцами (ни одного из которых я, впрочем, не видел, только «Тысячу и одну ночь» читал), а раздевалки вполне сошли бы за библиотеку где-нибудь в Сорбонне или в Оксфорде – только книг и не хватало, а так все выглядело более чем академически. Войдя в одну из кабинок, напоминавшую исповедальню католического собора, только чуть побольше, Угрюмый сложил столик, прикрыв им зеркало, и принялся раздеваться и сгружать в небольшой сейф с кодовым замком свою цепь, перстень, «Ролекс» и бумажник.

Я тоже стал разоблачаться, осторожно поглядывая на Угрюмого. Не из любопытства, а чтобы не выглядеть дураком. Когда не знаешь, как себя вести, лучшее средство – подражать тому, кто чувствует себя уверенно.

– Всех нарыл? – спросил мой заказчик, выходя из кабинки. Я кивнул и поспешил за ним. – Сколько жмуров?

– Двое, – ответил я. – Сабуров Карим Маликович…

– Байбут, – кивнул мой работодатель. – Добегался. Как он преставился?

– На разборке застрелили, – ответил я. – Минувшей осенью, в ноябре.

Эти сведения я тоже почерпнул из милицейских архивов, но уже не тюремных, а из сводок о происшествиях. Отрабатывая ту баснословную сумму, которую мне посулили, я вытряс информацию о фигурантах отовсюду, откуда только было можно. Уточнил, конечно, и у себя в архиве их нынешнее место прописки.

– Во-о-на как… – протянул Угрюмый. – Печально, но свои три сотни за него ты, ясно дело, получишь. Все по уговору. Кто второй?

– Мамазян, Гарик Суренович, – сказал я, внимательно глядя на Угрюмого.

– Дед Мазай… – Угрюмый вздохнул, чуть прикрыв глаза: видно было, что известие его искренне огорчило. – Ну он хорошую жизнь прожил, грех жаловаться…. Жаль.

– Жизнь, может, и хорошую, – осторожно проговорил я, – а вот смерть с ним некрасиво обошлась.

Угрюмый остановился так резко, что я чуть на него не налетел.

– Что с ним сделали? – спросил он глухо. – Если кто-то Деда Мазая не по понятиям завалил, вот мое слово – лично ноги повыдергиваю. Сам найду гниду, и помолиться не успеет…

– Да нет, умер он своей смертью, – сообщил я, поняв, что заказчик ничего не знает и тот выпуск «600 секунд», похоже, не видел. – Банальный инфаркт. А вот уже после похорон…

Угрюмый оттащил меня в сторону, к одной из бело-золотистых мраморных колонн. Его лицо стало таким бледным, словно от него вдруг отхлынула вся кровь:

– Да что ты вола водишь, колись уже, что с Мазаем, – процедил он сквозь зубы – тихо, но с нажимом.

– Какие-то мародеры ограбили его могилу подчистую, – ответил я, глядя в пол. – И… надругались… Голову отрезали, а туловище сожгли…

Странно, что Угрюмый ничего не сказал на это, только молча повернулся и двинулся по направлению к парилке, где царил влажный полумрак и приятно пахло травами и горячим деревом.

– Вот у кого рука поднялась? – пробормотал Угрюмый куда-то в пространство, усаживаясь на низенький деревянный приступочек. Я попытался сесть на ступеньку напротив, оперся рукой и, ожегшись, отдернул ее.

– Осторожно. Первый раз, что ли, в бане? – буркнул Угрюмый.

– Не первый, – пробормотал я, стеля под себя полотенце, – но давно уже не был, подзабыл.

– Развелось беспредельщиков! – Угрюмый продолжал разговаривать почти что сам с собой. – Рога бы им поотшибать… так найди ветра в поле, вора на воле…

Он сплюнул, помолчал и, точно вынырнув из не совсем понятных мне мыслей, деловито спросил: